Натан Ингландер - О чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк

— Я лично рад, что он хоть чем-то заинтересовался, — вставляю я.

Деб посылает мне воздушную пощечину.

— Я просто считаю: если в доме есть подросток, не стоит создавать впечатление, будто пьянка — это весело.

Лорен улыбается, поправляет свой парик:

— Ничего, наши дети уверены: все, что делают родители, никак не может быть веселым.

Остроумно. Я смеюсь. Честно говоря, Лорен мне все больше нравится.

— Все дело в возрастных ограничениях, — говорит Марк. — Американское пуританство чистой воды: нельзя пить до двадцати одного года и тэ-дэ и тэ-пэ. У нас в Израиле на этом не заостряют внимания, и дети… да они даже не замечают спиртного. Пьяных вообще почти не увидишь, разве что иностранные рабочие по пятницам.

— Иностранные рабочие и русские, — добавляет Лорен.

— Русские репатрианты, — подхватывает Марк, — это вообще отдельная тема. Видите ли, большинство из них даже не евреи.

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— В смысле, что необходимо происхождение по материнской линии, — говорит Марк. — В смысле, что эфиопы, например, хотя бы принимают иудаизм.

Но Деб хочет увести разговор от политики, а если учесть, как мы разместились за нашим круглым столом (я — между гостями, Деб напротив), то моей жене пришлось бы встать на цыпочки, чтобы достать до моего локтя.

— Налей мне еще, — говорит она. И заговаривает о родителях Марка. — Как обстоят дела? — спрашивает она, глядя печально-печально. — Как там ваши родители — держатся?

Деб горячо интересуется родителями Марка. Они прошли через холокост. А Деб отличается нездоровой, иначе не скажешь, зацикленностью на мысли, что это поколение вот-вот нас покинет. Поймите меня правильно: я тоже об этом думаю. Я не бесчувственный. Но есть здоровый интерес, а есть патологический, а моя жена тратит на эти мысли кучу времени. Она может вдруг, с бухты-барахты, сказать нам с Тревором:

— А вы слышали, что каждый день умирает еще тысяча ветеранов Второй мировой?

— Что я могу сказать? — отвечает Марк. — Моя мать очень больна. Отец старается не вешать нос. Он у нас кремень.

— Охотно верю, — говорю я. Заглядываю в свою рюмку, делаю серьезное лицо, мудро качаю головой. — Они вообще просто чудо.

— Кто? — переспрашивает Марк. — Отцы?

Я поднимаю глаза: на меня все уставились.

— Выжившие в холокост, — говорю я, сознавая, что, кажется, ляпнул, не подумавши.

— Среди них всякие есть — хорошие и дрянные, — говорит Марк. — Как в любом другом слое общества, — и заливается смехом. — Правда, там, где живут мои родители, все из одного слоя.

Лорен говорит:

— Да уж, это надо видеть. Весь Кармель-Лейк-Виллидж — словно послевоенный лагерь перемещенных лиц, только с бильярдной. Все там собрались.

— Одни другим советуют, — подхватывает Марк, — и перебираются всей толпой. Прямо удивительно. Из Европы двинули в Нью-Йорк, а теперь, на закате жизни, снова сбились в кучу.

— Ты им расскажи про тот невероятный случай, — говорит Лорен. — Расскажи им, Йури.

— Расскажите, пожалуйста, — говорит Деб. И я вижу по ее глазам, что она хочет услышать одну из тех историй… Типа, про человека, который три года прятался в цирковой пушке. А в конце войны пришел Праведный Нееврей и на радостях выстрелил им из пушки, и герой пролетел сквозь кольцо и приводнился в бассейне, где обрел своего пропавшего сына — тот все эти годы сидел на дне и дышал через соломинку.

— Для начала я должен описать своего отца, — говорит Марк. — В Старом Свете он ходил в хедер, носил пейсы и все такое. Но в Америке стал классическим galus monger. Внешне он больше похож на вас, чем на меня. Это — Марк указывает на свою бороду — я не от него унаследовал. Мы с Шошаной…

— Мы в курсе, — говорю я.

— В-общем, мой отец… У них там неплохой гольф-клуб: девять лунок, драйвинг-рейндж, зона для отработки паттинга. И вот папа пошел в здание клуба. И я с ним. Он мне сказал: хочу на тренажерах позаниматься. И меня с собой потащил: давай, мол, надо размяться. И вот он мне говорит, — Марк показывает на свою ступню, выставляет ногу из-под стола, чтобы мы увидели его здоровенные черные ботинки-грязедавы, — он мне говорит: «В этих шаббатных башмаках нельзя на беговую дорожку. Тебе нужны кроссовки. Ну знаешь, спортивная обувь?» А я ему: «Я знаю, что такое кроссовки. Я не забыл английский язык, точно так же, как ты — идиш». А он мне: «Ah shaynem dank dir in pupik». Указал мне на место…

— Это детали, — говорит Лорен. — Расскажи им главное.

— В общем, сидит мой папа в раздевалке, пытается надеть носок, а в его возрасте это уже целая программа упражнений, никаких тренажеров не надо. Процесс небыстрый. И вот я его дожидаюсь и вдруг замечаю… я прямо глазам своим не поверил. Чуть в обморок не упал. Старик, который сидит рядом… точнее, номер на руке этого старика… почти тот же, что и у моего отца. Тот же номер минус три. В арифметической последовательности.

— Какой номер? — спрашивает Деб.

— Татуировка. Такой же лагерный номер, как у моего отца, все цифры совпадают, только у отца кончается на восьмерку. А у этого на пятерку. Никаких других различий. Их разделяло всего два человека в колонне, понимаете? Внимательно смотрю — совершенно незнакомый старик, я его никогда в жизни не видел. Обращаюсь к нему: «Извините, сэр». А он мне: «Вы из „Хабада“? Мне ничего не нужно, кроме покоя. Свечи у меня уже есть, целая куча дома». Я говорю: «Нет, я не из „Хабада“. Я приехал навестить отца». А отцу я говорю: «Вы знакомы с этим джентльменом? Вы когда-нибудь встречались? Я бы очень хотел вас познакомить». И они стали мерить друг друга глазами… это длилось несколько минут, клянусь. Несколько минут, серьезно. Они были похожи… я вам это говорю с kavod, с полным уважением к моему отцу… на пару здоровенных светло-бурых ламантинов, сидят на скамейке, каждый — в одном носке. Смотрят друг на друга испытующе, не спеша вглядываются. А потом мой отец говорит: «Я его видал. Видал то тут, то там». И тот, другой, тоже: «Да, и я видал». «Вы оба выжили, — говорю я им. — Смотрите, да смотрите же, ваши номера». Они смотрят. «Номера совпадают», — говорю я. Они оба вытягивают руки, глядят на татуировки — маленькие, выцветшие. «Совпадают, понимаете», — говорю я им. Обращаюсь к моему отцу: «Нет, ты понял? Тот же номер, только у него… он тебя чуть-чуть опередил. Смотрите! Сравните». Ну, они посмотрели. Сравнили, — и Марк изумленно поднимает брови. — Нет, это же просто… Задумайтесь: выжить там, где выжить невозможно, обогнуть земной шар, и в итоге преуспеть — оба достаточно преуспели, чтобы под старость поселиться в Кармель-Лейке и каждый день играть в гольф. Короче, я говорю папе: «Он тебя обогнал немножко. Видишь — у него пять. А у тебя — восемь». Тот смотрит на свой номер, мой отец — на свой. И отец говорит: «Это значит только одно: он меня оттеснил в очереди и пролез вперед. И там, и здесь. Он проныра. Я просто постеснялся сказать». А другой — ему: «Рассказывай!» И все. Они отвернулись в разные стороны и опять взялись натягивать носки.

Деб вся сникла. Она ждала чего-то духоподъемного. Какой-нибудь истории, на которой можно воспитывать Тревора, которая вновь подтвердит ее веру, что в самых бесчеловечных условиях рождается человечность. Потому-то теперь Деб молча смотрит в пространство, и к ее губам прилипла слабая, жалкая улыбка.

Но я — другое дело. Я такие истории просто обожаю. Наши гости мне начинают по-настоящему нравиться — и он, и она. И не только потому, что водка ударила мне в голову.

— Хорошая история, Йури, — говорю я, подражая Лорен-Шошане. — Да, Йерухам, — повторяю я, — это прямо заряд бодрости.

Йерухам неуклюже выбирается из-за стола, смотрит гордо — рад успеху своего рассказа. Подходит к шкафчику, читает этикетку на упаковке белого хлеба — проверяет на кошерность. Берет ломтик, отрывает корочку, а белую часть скатывает на столе, действуя ладонью вместо скалки. Скатывает хлеб в маленький шарик. Возвращается к нам, наливает себе стопку, выпивает залпом. И закусывает этим несусветным хлебным шариком. Преспокойно кидает шарик в рот, словно бы ставит точку в своем личном восклицательном знаке — я хочу сказать, подчеркивает этим жестом финал истории.

— Вкусно? — спрашиваю я.

— Попробуй, — отвечает он. Идет к шкафчику и посылает мне по воздуху, перекидывает мне ломоть белого хлеба, и говорит:

— Но сначала налей себе стопку.

Я тянусь к бутылке, но обнаруживаю, что Деб держит ее обеими руками, а голову клонит вниз. Точно бутылка — якорь, который не дает моей жене опрокинуться на спину.

— Деб, ты как? — спрашивает Лорен. Кладет руку на шею Деб, сдвигает, начинает растирать ей плечи. Ну, я-то понимаю, в чем дело. Понимаю и, недолго думая, делюсь своей догадкой вслух:

— И все потому, что история оказалась смешная.

— Милый, не говори так! — вскрикивает Деб.